I am currently translating my recently published fantasy saga – Masters Of A Flat Earth  – into English and looking for those native speakers who would be interested in reading and commenting the material as it comes out (some knowledge of Russian is desirable but not expected). In the meantime I would also love to meet people who have contacts in the publishing industry of any English speaking country and are willing to participate in my project.

 

The Russian original can be viewed at https://www.amazon.com/dp/B07N1NQXD3

 

Here is just the very beginning...


ХОЗЯЕВА ПЛОСКОЙ ЗЕМЛИ

 (путеводная симфония)

 

 

 

Everybody loves somebody

Sometime…[1]

 

 

 

Наш остров Фрисландия невелик, однако при желании его всегда можно найти на обычной карте. Когда-то его помещали к юго-востоку от Исландии, поближе к Норвегии, которая им в те времена владела, а заодно и к Шотландии, откуда чаще других к нам приплывали торговые корабли. В другой раз его можно было обнаружить хоть и по-прежнему южнее, но к западу от Исландии, отчего он превращался в естественный перевалочный пункт на пути из Европы в Новый Свет. По преданию именно наш остров стал последним приютом отцов-пилигримов, предпринявших в 1620 году на легендарном корабле «Мэйфлауэр» отчаянное путешествие из английского Плимута до мыса Код, что в нынешнем штате Массачусетс. В нашем роду даже поговаривали, будто за несколько дней их стоянки мы успели породниться с самим Уильямом Брэдфордом[2]. Не стану утверждать, что это истинная правда, поскольку, как мы все знаем, на «Мэйфлауэре» переправлялись пуритане, не склонные к плотским излишествам. Правда, в старом сундуке, который раньше хранился на чердаке нашего прежнего дома, а теперь – в подвале дома нового, построенного моим отцом ещё в пору ссоры с моим дедом, лежит похожее на тряпочку письмо с плохо разборчивой подписью У. Брэд. Конец фамилии съело время, но я готов согласиться со своими предками в том, что это могла быть рука того самого Брэдфорда. Не знаю. Письмо это, адресованное моей много раз прабабке, я вот уже который год собираюсь как-нибудь сохранить от дальнейшего разрушения, однако всё, что мне пока удалось, это отсканировать его и попытаться разобрать уцелевшие слова с экрана компьютера. Я слышал, что есть какой-то дорогостоящий способ поместить бумагу внутрь стеклянной колбы и даже откачать воздух, но тогда уже точно никто из моих потомков не сможет к нему прикоснуться, а ведь именно прикосновение к истории так дорого любому живому сердцу. Пока я в раздумьях.

В течение довольно продолжительного времени наша Фрисландия перестала значиться на каких-либо картах вовсе. Причины тому, наверняка, есть, хотя мне они неведомы. Мне приходилось читать о том, что она – плод вымысла неудачливых любителей приключений, что на самом деле это вовсе никакой не отдельный остров, а такой же богатый рыбой край южного побережья Исландии, которую моряки и особенно рыболовы-промысловики повадились называть Фишландией, то есть Рыболандией. Тем более что на какой-то испанской карте 1480 года Исландия вроде бы была отмечена как Фискландия. Ученым, как водится, виднее. Вообще-то как нас на протяжении истории только ни называли. Кому-то показалось, что у нас слишком холодный, если не сказать морозный климат, и в некоторых летописях мне попадалось название Фризландия, то есть Страна Морозов. Уверяю вас, авторам этих летописей просто не повезло попасть к нам на остров поздней осенью, поскольку в остальное время года здесь вполне приятно находится, а зимой всегда снежно, и лично я холода не ощущаю.

Рассказываю я всё это вовсе не потому, что заинтересован в дополнительном притоке в наши широты туристов с ближайших островов и континента. Хотя чего скрывать, хуже мне от этого точно не будет, поскольку я не рыбак и не охотник, точнее, и рыбак, и охотник, только моим уловом и дичью служат довольно немногочисленные гости из упомянутых мест. Туризм у нас развит неплохо, посмотреть есть на что, а мне с детства так не хватало общения, что я при первой же возможности подался в экскурсоводы. И если бы не подался, не получил работу у старика Кроули, владевшего в ту пору единственной на нашем острове туристической конторой, то, глядишь, не было бы и всей этой злополучной истории. Поэтому, сами видите, рассказать об одном и при этом умолчать о другом я просто не имею возможности.

Кроули, как легко догадаться, был ирландцем, переселившимся к нам ещё в пору своей молодости, так что никаких личных воспоминаний у меня от того периода нет и быть не может. Когда мы познакомились, он был старше меня лет на сорок с хвостиком, а потому всю последующую жизнь я воспринимал его исключительно «стариком».

- Какого хрена ты спёр мою удочку, парень? – начал он нашу первую беседу.

Если учесть, что мне тогда было года три, то некоторые из приведённых выше слов сейчас кажутся лишними. Я их тоже не понял, хотя и запомнил.

Насчёт удочки Кроули был неправ. Я её, разумеется, не спёр, а взял поиграть, потому что это была не простая удочка, а спиннинг, замечательный, с серебряной катушкой, на которую наматывалась тонкая нитка. Я уже знал, как она называется: леска. Причём леска не только наматывалась, но и сматывалась, что было даже интереснее. Да и удочек в коллекции Кроули было такое множество, что, честно говоря, когда я умыкнул одну из них, мне и в голову не могло прийти, что старик её хватится. При этом я остался играть с удочкой посреди его большого двора, на самом видном месте, и увидел он меня лишь тогда, когда я окончательно запутался в леске и поднял крик.

Впоследствии Кроули признался, что я ему сразу приглянулся. Вероятно, он ожидал, что такой крикун при его появлении должен расплакаться от страха и убежать, в то время как я лишь стоял с удочкой в руке, продолжая машинально крутить катушку, и таращился на бородатого гиганта, присевшего рядом со мной на корточки. На самом деле я бы, конечно, убежал, если бы мои ноги к тому времени не запутались в леске. Заметив это, бородач достал складной нож. Но и тогда я не испугался. Просто родители мне никаких фильмов ещё не показывали, а ножи, подобные тому, что держал в кулаке Кроули, сочетались в моём детском мозгу с разделкой рыбы, то есть с чем-то вкусным и совсем не страшным.

Он разрезал ножом леску, и я получил долгожданную свободу. Однако по-прежнему не пустился в бегство, поскольку к тому времени Кроули мне уже понравился. Вернее, мне понравился исходивший от него запах. От моего отца всегда пахло рыбой и скотиной, от матери – скотиной и едой, а от Кроули не пахло ничем. В смысле, ничем, что было бы мне знакомо в ту пору. Позднее я понял, что так пахнет курительная трубка, виски и старые книги.

- Как тебя зовут, парень? – спросил он, забирая у меня спиннинг и разглядывая исподлобья.

- Лесли, - сказал я первое, что пришло мне на ум.

На самом деле Лесли звали очень нелюбимого мной поросёнка, которого мы ели в те дни. Невзлюбил я его, главным образом, за то, что на дармовых харчах этот Лесли, с которым я играл, когда он был маленькой, почти ручной свинкой, вымахал настолько, что обогнал меня, превратившись в здоровенного хряка. Хуже того: он перестал меня признавать, зазнался и даже не хрюкал, как раньше, при моём появлении.

- Послушай, Лесли, - сказал старик Кроули, поднимаясь в полный рост, - почему бы тебе ни заняться делом, ни пойти домой и ни передать матери… хотя, знаешь что, зайди-ка ты ко мне.

Он взял меня за руку, и я послушно поплёлся за ним.

Те из вас, кто уже побывал в нашей Фрисландии, прекрасно осведомлены о том, что мы не признаём калиток, заборов и прочих ограждений. Мы же люди, а не скотина, чтобы нас держать в загонах. Поэтому Кроули был сам виноват, что выставил свои замечательные удочки на солнце перед входом в дом, а я, гулявший, где хотел, наткнулся на них и заинтересовался. Дворами у нас считается просто земля, отделяющая крыльцо от общей дороги. Позади домов имеются, понятное дело, «зады», которые используются под хозяйские нужды. Там у нас и огороды, и всякая живность, и подсобные сараи. Туда я бы никогда не отважился сунуться, поскольку разницу между «двором» и «задами» осознал раньше, чем научился говорить. Тем более чужой дом внутри. В чужие зады соседи у нас могут зайти только тогда, когда там есть хозяева. В дома – только тогда, когда их приглашают. С этим у нас очень строго, зато прекрасно получается экономить на замках и всяких дорогостоящих запорах. Теперь вы легко представите мою оторопь, когда я понял, что Кроули ведёт меня через крыльцо прямиком в свой дом. С этого момента я искренне полюбил его как старшего друга и чувство это пронёс до самой его кончины.

- Постой тут, Лесли, - сказал он, когда мы оставили позади просторную веранду с креслом-качалкой, накрытым толстым вязаным пледом, и вошли в уютные сени.

О том, что сени могут быть уютными, я до тех пор не подозревал, поскольку в нашем доме это была просто прихожая, где постоянно валялись отцовские сапоги и стояли вёдра, лопаты и прочие орудия труда, не донесённые до сараев. Здесь же меня встретили стеллажи книг, стопки потрёпанных журналов на полу, высокий деревянный столик на стройных ножках и большущий кожаный шар, который на поверку оказался мягким и упругим одновременно. Собственно, книги и столик я рассмотрел уже в следующие посещения, а тогда всем моим вниманием завладел именно этот шар, сшитый из разномастных лоскутков кожи. И хотя Кроули сказал «Постой тут, Лесли», я, стоило ему скрыться в доме, полез на шар, который радушно принял меня в свои мягкие объятья. Должно быть, я являл собой действительно забавное зрелище, потому что вернувшийся вскоре хозяин при виде моих растопыренных рук и ног и блаженной улыбки на лице не выдержал и расхохотался. Смех у него оказался громкий, открытый и добрый, и с тех пор я искренне считаю, что именно так должны смеяться все бородатые люди.

- Передай матери от меня вот эту записку, - сказал Кроули, помогая мне сползти на пол. Он дал мне клочок бумаги, который я сразу сжал в кулаке, сообразив, что это нечто важное. – Сам дойдёшь или тебя проводить? – добавил он, когда мы снова оказались на улице.

- Сам, - буркнул я, и тут мы оба увидели мою мать, которая уже вышла на поиски младшего сына, то есть меня.

- Тимоша! – звала она, идя по дороге и оглядываясь по сторонам в надежде, что я на этот раз не стану играть с ней в прятки – в игру, которую я, признаться, очень любил, причём в самое неподходящее время.

Заметив нас, она всплеснула руками и прибавила шагу. К собственному удивлению я не стал вырывать руку из большой ладони Кроули, а послушно стоял и ждал, когда она подойдёт достаточно близко и поздоровается.

- У вас смышлёный сынок, - было первым, что сказал он, подталкивая меня к матери. Когда я повзрослел, а он постарел, Кроули по-прежнему звал меня именно так – сынок. – Я как раз отправлял его к вам с запиской. – Он задумчиво посмотрел на меня. – Так ты, выходит, Тимоти?

- Тим, - поправил я.

Тимошей меня называла только мать. Даже отец почему-то стеснялся повторять за ней это ласковое словцо, которое проникло к нам в дом с матерью моей матери из далёкой России. Кроме неё, моей бабушки, никто по-русски у нас в роду не говорил. Она застала моё появление на свет, и мать переняла у неё этого Тимошу на случаи, когда хотела сказать: я знаю, что ты напроказничал, но не собираюсь тебя за это наказывать.

Затем последовал разговор, подробностей которого я уже не помню, поскольку всё время пытался разобрать значки на бумажке у меня в руке. Правда, я понял, что теперь они никому не нужны, раз этот бородатый старик и моя мама встретились, и по возвращению домой молча бросил записку в камин. Суть их разговора стала мне очевидна в тот же вечер, когда мама за ужином поведала отцу, что Дилан Кроули, наш сосед, открывает на острове контору по развлечению туристов, а её приглашает в новый, почти достроенный трактир поварихой.

- Главной поварихой, - уточнила она.

- Единственной, - хмыкнул отец, прищуриваясь.

Мать с отцом никогда не ругались. Не помню, чтобы я слышал в её присутствии из его уст хоть одно бранное слово. Когда он стал брать меня с собой на промысел, о, там я наслушался такого, что до сих пор стараюсь и никак не могу забыть! Обращался он в таких случаях не столько ко мне или к своим друзьям-напарникам, которые частенько подряжались ему помогать, сколько к океану, рыбе и сетям. Удочки отец не признавал, считая их баловством и пустой тратой времени. Улов шёл на продажу да на зимние заготовки, а значит, рыбы должно быть много, безсчётно [3] много. Большую часть составляла замечательная «осенька», которую приезжие к нам обычно знают как омуль, но мы, местные, издавна знакомые с латинским языком, на котором она Coregonus autumnalis, то есть «корегонус осенний», окрестили её по второму слову. Ещё мы с отцом заготавливали треску, приходившую к нам с Атлантики, вялили капеллана, иначе говоря, мойву, и морозили лучепёрую пикшу, которая хорошо шла на рынке в соседнем Окибаре – центральном городе юга. Когда я достаточно подрос, мы иногда ходили с ним вдвоём на рыбалку, более походившую на охоту, потому что вместо сетей по обоим бортам баркаса ставились среднего размера гарпуны. Добычей нашей в такие дни была синяя зубатка, рыба опасная, но любимая мной не только за вкус, но и за то, что для меня в то время она была всё равно, что акула. Как вы знаете, своим названием она обязана, разумеется, зубам, которые растут у неё аж в несколько рядов – на челюстях, на нёбе и на сошнике. С сетями на таких не походишь, если только у тебя сети не из стальной проволоки. Нам частенько попадались экземпляры почти с меня ростом и по три стоуна [4] весом. Парочка таких рыбёшек, и можно возвращаться домой. Мы же обычно привозили с двух ночёвок на воде по пять-шесть штук, за что получали шутливый нагоняй от матери, которой приходилось со всеми этими тушами возиться.

На самом деле к тому моменту, когда я научился управляться с гарпуном, моей сестре Тандри уже исполнилось четырнадцать, и она помогала матери не только по дому, но и в растущем хозяйстве Кроули, старания которого год от года приносили свои посильные плоды. Я к тому, что ни одна из пойманных или подстреленных нами рыбин и рыбёшек никогда не пропадала даром, и переживания матери были скорее переживаниями жены. Отпуская нас одних и понимая, что мне нужно привыкать к взрослой жизни, она в душе боялась, как бы что ни приключилось. Если что-то с тобой произойдёт, напутствовала она меня всякий раз, твой отец этого не перенесёт. Я знал, что у меня был старший брат, я даже знал, что его звали Галин, но он трагически погиб, и отец всю оставшуюся жизнь считал это своей виной. Подробности неизвестны мне до сих пор.

Отец мой пришёл в наши места с севера, из большого города Кампа, прославленного своими высокими крепостными стенами, с незапамятных времён хранившими его то от набегов морских разбойников, то от наводнений, то от нашествия лесных медведей, которые одно время плодились в тех местах с такой силой, что переставали находить себе прокорм и отваживались нападать на человека. Сейчас ничего подобного давно уже не происходит, северяне медведей охраняют, и это одна из причин, почему они не слишком охотно идут на щедрые предложения от нашей конторы по поводу обустройства территорий для охоты. Я их понимаю, но всё меняется даже на нашем острове, и я предполагаю, что, в конце концов, кто-нибудь из тамошних старейшин склонил бы седую голову, махнул рукой, и мы открыли бы первое во Фрисландии коммерческое медвежье угодье. Всему своё время, если его не торопить.

Так вот, именно медведь стал невольной причиной появления меня, моей сестры, Га­лина и, если смотреть дальше, всей этой истории. Тот самый медведь, который попытался задрать моего деда, отца моей матери, когда в один прекрасный день Хромой Бор (ибо та­ково было его прозвище и имя) отправился в странствие по острову. Дед искал золото. Он, го­ворят, всегда был несколько странным, а тут кто-то нашептал ему, будто по весне на запад­ном побережье в районе Северного залива (честно говоря, я никогда не мог взять в толк, почему залив на западе называется Северным) потерпело кораблекрушение торговое судно не то из Норвегии, не то из Канады. Команда спаслась, прожила на острове больше недели, а когда пришедший за ними пароход с большой земли уже отчаливал, обнаружи­лось, что безследно пропал судовладелец, точнее, человек, арендовавший судно для пере­возки одному ему да капитану известного ценного груза. Груз хранился в тяжеленном ящике с хитроумно подвязанными по всем четырём сторонам буями, не давшими ему уто­нуть во время крушения. Надо ли говорить, что судовладелец исчез вместе с ящиком. Расска­завший эту историю деду был уверен в том, что кто-то из команды укокошил бед­нягу, а драгоценности надёжно спрятал, то есть зарыл. Почему в ящике обязательно должны были оказаться драгоценности, никто не знал, но с тех пор дед потерял покой и в итоге отправился туда, где всё это время экипаж корабля квартировал – на северо-запад. Мать моя тогда была молоденькой девушкой и на пару со своей матерью согласилась отпус­тить деда только после того, как он красочно расписал, какие подарки в виде украше­ний привезёт им обеим, если ему посчастливится найти зарытый убийцами клад. Клада он в итоге не нашёл, попал в переделку с голодным после зимней спячки медведем, а в качестве подарка привёз моего будущего отца. Вернее, это мой отец привёз его, из­рядно покушенного и полуживого, обратно домой, да так и остался под предлогом того, что умеет выхаживать жертв медвежьего гнева. На самом деле он ехал торговать пушни­ной в Окибар, подобрал по дороге окровавленного деда, сделал крюк, увидел мою мать, и понял, что приехал. Воз пушнины стал неплохим приданым. Дед для вида поломался, но ни­чего поделать с молодёжью не мог и в итоге согласился. Сколько его помню, он всегда прихрамывал на левую ногу. Кроме того, к старости у него настолько ослабело правое веко, что он заканчивал свои дни, глядя на мир одним глазом. Вот друзья и звали его, помимо Хромого Бора, кто Гефестом[5], кто – Одином[6].

Жену Одина, как все знают, звали Фригг, или Фрея, в честь которой благодарные потомки окрестили пятый день недели[7]. Моя же бабушка носила старое русское имя Ладомила и, по словам матери, всегда просила не путать его с гораздо более распространенным именем Людмила. Как я уже говорил, мне её знать почти не довелось. В памяти моей остались только несколько картинок наших с ней прогулок на берег, когда она брала меня на руки, называла Тимошей и указывала куда-то далеко-далеко за горизонт. Она улыбалась, а мне становилось грустно, и я плакал. Сейчас я предполагаю, что она хотела показать мне свою далёкую родину.

Вообще люди попадают к нам во Фрисландию из самых разных мест, правда, не все приживаются. Хотя климат у нас не такой уж и суровый, как можно вообразить, глядя на карту и сравнивая с северной Шотландией, Шетландскими, Фарерскими островами или с той же Исландией. Летом, когда воздух прогревается до двадцати градусов Цельсия, мы, южане, частенько купаемся. Вода в это время кажется даже теплее воздуха, возможно, благодаря атлантическим течениям. На севере, куда течения не доходят, вода слишком бодрит, и северяне из Кампы по-соседски приезжают понежиться на солнышке к нам – в Окибар и расположенную чуть подальше на восток крупную деревушку, или мелкий городок, Соранд. Когда Кроули открыл свою контору и построил небольшую паромную станцию, он стал возить желающих через узкий пролив Анефес на ближайший к нам необитаемый остров со звучным названием Монако. Только если французы ударяют свой напыщенный городок на последнее «о», то мы склонны бить его по первому. На Монако есть целых два гейзера, так что отдыхать там можно чуть ли не круглый год. Благодаря своему положению Фрисландия избежала участи упомянутых северных стран и не превратилась в вылизанные промозглыми ветрами скалы, на которых растёт разве что мох да можжевельник. Всю центральную часть нашего острова занимают настоящие густые леса, какие вы можете встретить хоть в Канаде, хоть в Швеции, хоть в таёжной Сибири. А иначе где бы, спрашивается, мы охотились? Да и почвы за счёт лесов не такие непригодные для взращивания всякий злаков, какими могли бы быть. Жить, одним словом, можно и жить неплохо, однако не каждому дано понять всю прелесть наших диковатых мест. Кого только ни заносило к нам попутными ветрами! О совершавших временную стоянку я вообще не говорю. Уже на моём веку здесь высаживались с намерением остаться на поселение: многодетное семейство староверов из Белоруссии, трое лихих братьев родом не то из Ливии, не то из Ливана, одинокая норвежка, помешанный на рыбалке старый английский лорд, парочка знаменитых немецких актёров и вежливый раввин из Нью-Йорка. К сегодняшнему дню из всех из них осталась лишь норвежка, нашедшая мужа, и немецкая актриса, мужа потерявшая. Староверы, никем не понятые и не получившие никакой материальной поддержки как «беженцы совести», на что они почему-то искренне рассчитывали, уплыли дальше, на запад. Ливийские братья, вероятно, решившие, что смогут тут всех запугать, как им удавалось проделывать это в Европе, и собиравшиеся организовать нечто на манер мафии, были благополучно зарублены нашими добродушными мужиками и пошли на корм зубаткам. Запугать они успели только английского лорда, который не понял, где оказался, побросал свои дорогие удочки и с позором бежал домой.

С раввином вышло вообще грустно и трогательно. Ури Шмуклер, как он представлялся, затевая беседы прямо посреди дороги, не обладал ничем выдающимся, кроме носа, способного потягаться в размерах с нашей садовой мотыгой. На остров он прибыл для того, чтобы обратить нас в свою веру. Поскольку говорил он вкрадчиво, всё больше улыбался и никому не вредил, народ не находил повода выставить его взашей и просто терпел, отвечая на велеречивые увещевания понимающими взглядами и равнодушными кивками. Ури всё это понимал по-своему и храбрился. Он с чего-то взял, что очень нам нужен, ходил гордый, держа под мышкой потрёпанный кожаный портфель, и всем своим видом показывал, что ему у нас жутко нравится. Вероятно, так оно на первых порах и было. Остановился он на постой не где-нибудь, а в нашем старом доме, который отец после кончины деда привёл в порядок, а мать, следуя наставлениям Кроули, приспособила под гостевой. Я был тогда ещё слишком юн, чтобы жить без родителей, а Тандри вышла замуж за Гордиана, программиста из Окибара, и перебралась к нему. Ури был явно при деньгах, поскольку заплатил нам за полгода вперёд, рассчитывая за это время выполнить возложенную на него миссию и обратить в свою веру если не всю Фрисландию, то хотя бы нашу деревеньку. Поначалу он пробовал ездить по югу, добрался до Соранда, но там его видимо побили. Во всяком случае, вернулся он быстро и два дня не показывался на улице, залечивая ушибы и синяки. Неудача его не сломила, и он отправился в Окибар на поклон к нашим старейшинам. Мы между собой посмеивались, зная, что его там ждёт, и были удивлены, когда он не возвратился ни назавтра, ни через два дня, ни к концу недели. Догадываюсь, о чём вы подумали: бедняга либо запил с горя, либо на радостях загостил у какой-нибудь тамошней красотки. Спешу вас удивить: ничего подобного Ури Шмуклер не смог бы сделать даже при большом желании. По той простой причине, что на нашем острове не настолько скучно, чтобы открывать питейные заведения и уж тем более позволять женщинам позорить своё добропорядочное имя. Благодаря нашей всеобщей любви к уединению и спокойствию, отчего нас иногда в серьёзных научных книгах сравнивают со средневековыми японцами, мы исстари не ведаем таких пагубных явлений, как религия, публичный блуд и демократия, придерживаясь заповедей предков и здравомыслия. У нас это жизнеустройство называется древним термином «фолькерул», когда шестеро отцов семейств выбирают седьмого, старшего, получающего титул «септус», в чём знакомые с латынью уловят и «семёрку», и «ограду». Шесть септусов выбирают своего старшего, «фортуса», в котором звучит и латинская «прочность», и германское «четырнадцать». Затем уже двенадцать фортусов выбирают «патернуса», и, наконец, совет патернусов назначает старейшин в четыре крупнейших города острова: Окибар на юге, Кампу на севере, Доффайс на востоке и Санестол на западе. Фолькерул позволяет нам не иметь таких затратных статей расходов, как суды, тюрьмы и полиция. Суды вершатся на общих сходах родов под предводительством септусов, где решения принимаются единоголосием и сразу же приводятся в исполнение, без проволочек и обжалований. Виновные наказываются, невинные отпускаются, никто никого не перевоспитывает и не сторожит. Что же до общего порядка в городах и деревнях, то, как говорится, «зачем нужны дворники, если каждый сам отвечает за свой мусор». С детства у нас прививают лишь одно простое нравоучение: не желай ближнему того, чего не пожелаешь себе. В дополнение к фолькерулу его вполне хватает для того, чтобы в пору взросления мы входили с полным пониманием, что делать можно, а что – нежелательно. Надо ли добавлять, что при таком устройстве никакая религия, взращиваемая и вскармливаемая на человеческих пороках, не приживается, как её ни насаждай. Дед мне рассказывал, что в стародавние времена к нам на остров приплывали корабли с незваными гостями, которые хотели, наподобие Ури, предложить своё видение праведной жизни, с блестящими крестами, душистыми кадильницами, плаксивыми песнопениями и призывами непонятно зачем и перед кем смиряться. Только в отличие от Ури приплыли они не налегке, а в сопровождении небольшой, но хорошо обученной армии, задачей которой было убедить наших предков послушаться гласа их бога, понастроить молелен, креститься и таким образом спастись от грядущей погибели. Предкам всё это не понравилось, однако из любопытства они позволили заезжим жрецам провести показательную службу. Когда же те, вдоволь напевшись и устав молоть языками, стали предлагать всем присутствующим съесть кусочек плоти их любимого бога и запить эту гадость его кровью, матери увели детей, а отцы, вооружившись кто чем, устроили гостям пышные проводы. Корабли, которые больше не понадобились, решено было сжечь, чтобы не напоминали о том чёрном дне, хотя, по словам деда, некоторые из наших мастеров впоследствии переживали, уж больно хороша была оснастка и прочны паруса. Несмышлёной ребятнёй, помню, мы бегали в те места, где на краю поля стоял просевший от времени курган, и пытались откопать что-нибудь интересное. Однажды я принёс домой красивый железный крестик с разноцветными камушками и первым делом похвастался отцу, за что был незамедлительно отшлёпан и навсегда с находкой разлучён.

- Кто твои боги? – спросил он меня, глядя сверху вниз на мои грязные щёки, и довольный, что не видит ручьёв слёз.

- Ты да мамка, - ответил я, как учили, и хлюпнул носом.

- А ещё кто нужен?

- Никто…

- Ну вот и ступай делами заниматься. А как узнаю, что ты снова к курганам подходишь, ладонь пожалею.

Я понял отца правильно и с полуслова. «Ладонь пожалею» должно было означать, что за следующий проступок я получу, скорее всего, по-взрослому, ремнём. Мне тогда ещё повезло. Моего закадычного приятеля Льюва его папаша за находчивость отодрал так, что тот потом долго морщился всякий раз, когда садился.

Ури Шмуклер вернулся через девять дней, очень задумчивый, погрустневший и без портфеля. Целыми днями просиживал перед домом или на берегу, глядел на волны, на рассветы и закаты, разговаривал сам с собой и всем своим видом давал понять, что готов вот-вот утопиться или повеситься. Поскольку никому, кроме разве что моей матери, до него дела не было, он сводить счётов с жизнью не стал, продышался, выговорился, растёр как следует нос и повеселел. Как-то я застал его по-соседски беседующим с Кроули. Оба устроились на бочках, украшавших причал перед нашей конторой, и Кроули угощал раввина трубкой с кубинским табаком. Погода была безветренная, и на причале стоял густой сигарный запах. А всё потому, что Кроули имел привычку курить именно тот табак, который выковыривал из кубинских сигар. Другого он не признавал. Ури кашлял, улыбался, но сдаваться не спешил. Так они сидели некоторое время, разговаривая ни о чём, пока раввину из Нью-Йорка ни вздумалось услышать мнение Кроули о его религии.

- Я вот не понимаю, - сказал он, прикрывая нос шарфом, - почему, если мы все произошли от Адама, вы так настойчивы в своём желании отличаться от остальных?

- Кто произошёл от Адама? – не расслышал Кроули.

- А вы не в курсе? – Ури оживился. – Люди произошли от Адама. Не от обезьяны же.

Кроули пустил из-под усов струю дыма, покосился на собеседника и уточнил:

- Кто создал Адама?

- Иегова, бевадай[8]!

- Хорошо, а до Иеговы?

- В каком смысле?

- В прямом. – Кроули посмотрел на меня, делавшего вид, будто чищу поручни уставшего от ожидания пассажиров парома. – Вы Тору читали?

- Читал ли я Тору?! Господин Кроули, я так читал Тору, что мне уже кажется, что я её писал.

- Ну тогда, рав Ури, напомните мне, кто создал адама в первой главе Бырэйшит? Адама, разумеется, с маленькой буквы, а не того, который появляется во второй.

Нос Ури оживился, ноздри раздулись, втянули морской воздух и задрожали. Стало понятно, что Кроули не тот простак на бочке, за которого он его до сих пор принимал. Я перестал тереть поручень и вспомнил все те шкафы и полки в доме моего старого друга, заваленные книгами, которые он не только собирал, но и почитывал. Надвигался ураган.

- Элохим, - сказал Ури и выжидательно посмотрел на собеседника.

- Просто Элохим?

- Просто Элохим.

- Кто такие?

- Бог.

- Или всё-таки «боги» во множественном числе?

- Ну, да, боги, но глагол…

- Значит, в первой главе боги по образу и подобию своему создают адама, причём сразу мужчину и женщину. А во второй главе Элохим Иегова, как у вас его с тех пор постоянно называют, что христиане переводят как «Господь Бог», снова создаёт Адама, одного, из глины, а потом из этого Адама делает ему жену Еву. Так, может быть, если вдуматься, то в первой главе боги создали не человека, а сразу человечество, мужчин и женщин, после чего один из богов, самый шустрый и активный, когда боги Элохим на седьмой день, увидев, что у них всё хорошо получились, пошли отдыхать, смастерил себе две куклы, с которыми потом всю книжку играет, которых пугает и стращает? Никогда не задумывались?

Раввин решил было обидеться, но вместо этого затянулся трубкой и первый раз не закашлялся. Кроули тем временем продолжал:

- Я ведь человек простой и понимаю всё написанное буквально. Талмуда вашего, который Торе все косточки перемывает, не читал и в ближайшее время не собираюсь, да всех его томов и не найти, если только вы мне в этом не поспособствуете. Ограничиваюсь тем, что есть. А то, что есть, со всей очевидностью утверждает, что нас с вами создавали разные боги. Так зачем нам идти под вашего бога, когда нам своих вполне хватает? Тем более что наших ни бояться, ни молить о помощи не нужно. Они сами знают, кому, в чём и когда нужно помочь. Они же наши создатели, наши предки.

Собеседники замолчали, а я вернулся к работе. Кто такие раввины, я знал понаслышке, и мне представлялось, что они ребята хитрющие и всё на свете могут объяснить выгодным им образом. Почему Ури Шмуклер не пустился тогда в духовный спор, ума не приложу. Кроули потом мне сказал, что духовного у них спора не могло получиться уже потому, что у ортодоксальных адамитов нет духа. Душа есть, а духа нет.

В другой раз вышло наоборот: равви Ури разговорился со мной. Я дежурил в конторе, пока Кроули отходил перекусить. Когда он вернулся, меня уже почти убедили в том, что гиюр[9], это не такой уж страшный обряд и что пройти его должен всякий уважающий себя мужчина. Как я впоследствии понял, самые узкие места гиюра Ури в нашей беседе умудрился обойти, не сказав главного. Появление Кроули заставило моего собеседника сбавить обороты, но было видно, что он весь в священном порыве, поскольку я оказался первым слушателем, не пославшим его сразу и далеко. Кроули покачал косматой головой.

- «Израилю столь же тяжко от прозелитов[10], как от язвы». Откуда это, рав?

- Йевамот[11], стих сорок седьмой.

- Выходит, за неугодное вашему богу дело вы взялись, рав.

- Отчего же, господин Кроули? В Мидраше[12] сказано обратное: истинный прозелит дороже в глазах Иеговы, нежели человек, рождённый евреем.

- Из вас получился бы хороший юрист, рав. Никогда не пробовали?

- Я и есть юрист, - без улыбки ответил Ури Шмуклер.

Кроули вернулся, я мог идти по делам, однако задержался, чтобы послушать, куда дальше выведет их учёная беседа. Заговорили про прозелитов вообще. Хорошо ли это? Кому и когда подобает менять одну веру на другую? Что может к этому подтолкнуть? В отличие от меня раввин искренне удивлялся познаниям старика в истории и географии стран, где он никогда сам не бывал. С прозелитов перешли на чистоту крови вообще и семитскую кровь в частности. Кроули уточнил, из каких именно семитов будет наш гость. Тот сказал, что его бабки с дедками приехали в Новый Свет через Германию из Польши. Кроули вздохнул и поинтересовался отношением Ури к арабам. Ури пожал плечами. Из всего этого Кроули сделал и озвучил вывод, что тот ашкеназ и антисемит. Чем вызвал взрыв негодования, выслушал всё, что последовало, а когда Ури угомонился, уточнил:

- Хотите сказать, арабы не семиты, рав?

- Семиты.

- Тогда как назвать тех, кто призывает к их угнетению? И не только призывает, но и постоянно с ними воюет?

- Евреи.

- Но вы ведь не еврей, рав.

- Ах, господин Кроули, зачем вы так говорите! Как это не еврей?

- Вы иудей, но не еврей. Ваши предки, будучи ашкеназами, приняли иудаизм, как приняли его в своё время те же бедуины, персы, эфиопы, татары, кавказцы и многие другие, кто никогда до этого не покидал своих мест обитания и никогда ниоткуда не изгонялся и в плен ни в какие вавилоны и египты не попадал. Тим, передай-ка мне вон ту книжку, что стоит на второй полке слева. Нет, пониже, с синим корешком. Да, правильно. Вот, рав, почитайте, если хотите, вашего же историка Шломо Занда, который популярно рассказывает, когда, где и сколько народа перешло в иудаизм, не будучи евреями по крови. Если он говорит правду, то получается, что палестинские арабы и есть исконные жители Израиля. Как и «афро-американцы», названные так лишь затем, чтобы скрыть истину: они не негры, а всё те же индейцы, исконные жители Америки и вовсе не потомки африканских рабов.

Вообще мне очень нравилась эта особенность старика Кроули. Он никогда ни с кем не спорил и почти никогда не пускался в пространные объяснения своих взглядов. Если он чего-то не знал, то просто помалкивал, но уж если знал, то говорил, как рубил, и нисколько при этом не интересовался реакцией и встречными доводами собеседника. Они его просто не интересовали.

После того достопамятного разговора в голове бедного Ури Шмуклера произошло нечто такое, что заставило его покинуть наш остров с первым же попутным кораблём. Он так спешил, что впопыхах совершенно позабыл вернуть Кроули одолженную книжку с синим корешком. При этом отправился он вовсе не домой на запад, а на юго-восток, в Европу. Сведущие люди рассказывали, что из Европы он, не останавливаясь, домчался до Израиля и там почти сразу же вступил в ряды борцов за права палестинцев. Кто-то даже как будто видел его по телевизору, загорелого, посвежевшего и такого же длинноносого, когда он по-английски кричал в микрофон журналиста арабского новостного канала, призывая своих соплеменников реже слушать раввинов и чаще вспоминать о боге. Не знаю, кем он в итоге стал, жив или нет, но с тех пор в наших краях больше ни один священнослужитель, равно как и юрист, не объявлялся.

 



[1] «Все любовь когда-нибудь узнают…» - знаменитая песня, написанная в 1947 году, но снискавшая известность лишь после 1964 года, будучи исполненной Дином Мартином и Фрэнком Синатрой (здесь и далее примечания переводчика).

[2] Один из отцов-основателей Плимутской колонии, её первый губернатор и один из первых историков США.

[3] Здесь и далее используется правильное написание русский слов – с приставкой «без-». С бесовщиной надо бороться.

[4] 1 стоун – 6,35 кг.

[5] Греческий бог огня и кузнечного ремесла. Хромал на обе ноги после падения с горы Олимп.

[6] Германо-скандинавский верховный бог, покровитель воинов, хозяин Вальхаллы и повелитель валькирий. Отдал один глаз, чтобы получить возможность испить из источника мудрости.

[7] Friday, Freitag и т.п.

[8] Разумеется (ивр.)

[9] Обряд обращения нееврея в иудаизм.

[10] Перешедший из одной религии в другую.

[11] Один из трактатов письменного Талмуда.

[12] Раздел устной Торы.

Masters Of A Flat Earth

(The Guiding Symphony)

 

 

 

Everybody loves somebody

Sometime…[1]

 

 

 

Our island of Friesland is small, but you can always find it on a regular map if you wish. Once it was placed southeast of Iceland, a bit closer to Norway, which at that time owned it, and also to Scotland, from where merchant ships sailed to us more often than others. On other occasions, it could be found, although still farther south, but west of Iceland, making it a natural transit point on the way from Europe to the New World. According to legend, it was our island that became the last refuge of the Pilgrim Fathers who took a desperate journey from the English Plymouth to Cape Cod in the current state of Massachusetts on the famous Mayflower ship in 1620. In our family, they even said that in a few days of their stay we managed to make friends with William Bradford[2] himself. I will not argue that this is the strict truth, because, as we all know, the Mayflower was transporting puritans, not prone to carnal excesses. But in the old chest, which used to be stored in the attic of our old house, and now - in the basement of the new house, built by my father at the time of his quarrel with my grandfather, lies a rag-like letter with a poorly legible signature of a W. Brad. The end of the name was eaten by time, yet I am ready to agree with my ancestors that it could be the hand of the very same Bradford. I just do not know. For years now I have been going to somehow save this letter, addressed to my great-many-times-grandmother, from further destruction, and all I have managed so far is to scan it and try to make out the surviving words on the computer screen. I heard that there is some expensive method of putting the paper inside a glass flask and even pump out the air, but then none of my descendants will be able to touch it, while touching a history is so dear to any living heart, after all. So I'm still in a sort of brown study.

For quite some time, our Friesland has ceased to appear on any maps at all. There are probably reasons for this, although they are unknown to me. I have happened to read that it is the fruit of the fiction of unsuccessful adventure lovers, that in fact it is not at all a separate island, but the same fish-rich region of the southern coast of Iceland, which sailors and especially fishing anglers have come to call Fisland, that is, Fishland . Moreover, on some Spanish map of 1480, Iceland seems to have been marked as Fiskland. Scientists, as usual, know better. Actually, we have been getting lots of names throughout history. It seemed to someone that our climate was too cold, if not frosty, and in certain chronicles I came across the name Freezland, that is, Country of Frosts. I assure you, the authors of these chronicles were simply unlucky to get to our island in late autumn, because the rest of the year it is quite pleasant to be here, and in the winter it is always snowy, and I personally do not feel the cold.

I tell all this not at all because I am interested in an additional influx of tourists from the nearest islands and the continent to our latitudes. Well, to be honest, it certainly won’t harm me, because I am not a fisherman or a hunter, more precisely, both a fisherman and a hunter, only my catch and game are a few guests from the mentioned places. Tourism is developed here alright, there is something to see, and in my childhood I lacked socializing so much that once I got a chance I became a guide. And if I hadn’t done it, I wouldn’t get a job with old Crowley, who at that time owned the only tourist bureau on our island, and then, you know, there would not have been all this ill-fated story. Therefore, you can see for yourself, I simply do not have any opportunity to talk about one thing and keep silent about the other.

Crowley, as you might guess, was an Irishman who moved to us at the time of his youth, so I don’t have and cannot have any personal memories from that period. When we met, he was forty odd years older than me, and therefore for the rest of my life I perceived him exclusively as an "old man".

“What the hell have you stolen my fishing rod for, lad?” he began our first conversation.

Considering I was three years old, some of the above words may seem superfluous. I did not understand them either, although I remembered them well.

Crowley was wrong about the fishing rod. Of course, I didn’t stole it, just took it to play, because it was not a simple fishing rod, but a spinning rod, wonderful, with a silver reel on which a thin thread was wound. I already knew what it was called: fishing line. Moreover, the fishing line was not only wound, but could also be wound out, which was even more interesting. And there were so many fishing rods in the Crowley collection that, frankly, when I sniffed one of them, it never crossed my mind that the old man would notice the loss. At the same time, I stayed to play with that fishing rod in the middle of his large yard, in the most visible place, and he saw me only when I had finally entrapped myself in the fishing line and raised a cry.

Subsequently, Crowley admitted that he immediately took a shine to me. He probably expected that such a bawler would burst into tears of fear when he appeared and would run away, while I just stood there with a fishing rod in my hand, mechanically twisting the reel, and stared at the bearded giant who squatted next to me. In fact, I would have, of course, run away if by that time my legs were not tangled in the fishing line. Noticing this, the bearded man took out a folding knife. But even then I was not afraid. Just because my parents hadn’t shown me any films yet, and knives, like the one Crowley held in his fist, associated in my childish brain with cutting fish, that is, with something tasty and not at all scary.

He cut the fishing line, and I got the long-awaited freedom. However, I still didn’t take flight, ‘cause by that time I already liked Crowley. Rather, I liked the smell coming from him. My father always smelled of fish and cattle, my mother smelled of cattle and food, and Crowley didn't smell anything. I mean nothing that would be familiar to me at that time. Later I realized that a brier, whiskey and old books smell like that.

“What's your name, boy?” he asked, seizing the spinning rod and frowning at me.

“Leslie,” I said the first thing that came to my mind.

In fact, Leslie was the name of my much unloved piglet, which we were eating those days. I disliked him, mainly because this Leslie, with whom I played when he was a small, almost portable guinea pig, had shot up so much that he beat me to it, turning into a hefty boar. Even worse: he ceased to recognize me, was arrogant and did not even grunt, as before, when I visited him.

“Listen, Leslie,” said old Crowley, rising to his full height, - why don’t you get busy, go home and tell your mother... though, you know, let’s come over to my place.

He took my hand, and I obediently tagged behind him.

Those of you who have already been to our Friesland are well aware that we do not admit gates, fences and other barriers. We are people, not cattle, to be kept in corrals. Therefore, Crowley himself was to blame for putting his wonderful fishing rods in the sun right at the entrance to his house, and I, walking where I wanted, came across them and became interested. Our yards are simply land that separates the porch from the common road. Behind the houses there are, of course, "backsides" that are used for household needs. There we have gardens, every possible living creatures, and utility sheds. I would never dare to go there, because I realized the difference between the “yard” and the “backsides” before I learned to speak. All the more, the interior of someone else's house. Our neighbors can enter other people's backsides only when the owners are present. Homes - only when they are invited. We are very strict with this, but it’s great to save on locks and all kinds of expensive constipation. Now you can easily imagine my flutter when I realized that Crowley was leading me over the porch straight into his house. From that moment on, I sincerely fell in love with him as an older friend, and I carried this feeling to his death.

“Stand here, Leslie,” he said, when we had left a spacious veranda with a rocking chair covered with a thick knitted blanket behind and entered the cozy mud room.

Until then I had not suspect that a mud room can be cozy, because in our house it was just a hallway, where my father’s boots were constantly lying as well as buckets, shovels and other tools not conveyed to the sheds. Here I was greeted by book racks, piles of tattered magazines on the floor, a tall wooden table with slender legs and a huge leather ball, which turned out to be soft and elastic at the same time. Actually, I examined the books and the table on my next visits, while at that moment it was this ball, sewn from a variety of patches of skin that captured all my attention. And although Crowley said, “Stand here, Leslie,” I, as soon as he disappeared into the house, climbed right onto the ball, which cordially welcomed me into its soft arms. I must have been a really funny sight, because the owner, who returned soon, at the sight of my spread out arms and legs and a blissful smile on my face, could not help it and burst out laughing. His laughter turned out to be loud, open and kind, and since then I sincerely believe that all bearded people should laugh like that.

“Pass this note from me to your mum,” said Crowley, helping me crawl to the floor. He gave me a piece of paper, which I immediately clenched in a fist, realizing that this was something important. - Will you get home yourself or shall  I accompany you? - he added, when we were outside again.

“Myself,” I muttered, and then we both saw my mother, who had already gone in search of her youngest son, that is, me.

“Timosha!” she called, walking along the road and looking around in the hope that this time I would not play hide and seek with her - a game that, I confess, I was very fond of, especially at the most inopportune time.

Noticing us, she threw up her hands and hurried on. To my own surprise, I did not pull my hand out of Crowley’s big palm, but obediently stood and waited for her to come close enough and say hello.

“You have a smart son,” was the first thing he said, pushing me toward my mother. When I grew up and he grew old, Crowley still called me that way - son. “I was just sending him to you with a note.” He looked at me thoughtfully. “So, you are Timothy, then?”

“Tim,” I corrected.

Only my mother called me Timosha. For some reason, even my father was embarrassed to echo this tender word, which entered our house with my mother’s mother from distant Russia. Apart from her, my grandmother, no one spoke Russian in our family. She was there when I was born, and my mother adopted this Timosha from her using it on occasions when she wanted to say: I know that you were mischievous, but I am not going to punish you for this.

Then a conversation followed the details of which I no longer remember, because all the time I was trying to make out the signs on the piece of paper in my hand. I did realize that now no one needed them, since this bearded old man and my mother had met, and upon returning home I silently threw the note into the fireplace. The essence of their conversation became obvious to me that evening when my mother told my father at dinner that Dylan Crowley, our neighbor, was opening an office on the island to entertain tourists, and she was invited to a new, almost completed tavern as a cook.

“The chief cook,” she said.

“The only one,” my father grunted, squinting.

Mother and father never swore. I do not remember hearing at least one swear word from his lips in her presence. When he began to take me with him for fishing, oh, there I heard enough of what I still try and can’t forget! In such cases, he turned not so much to me or to his companions, who often contracted to help him, but to the ocean, fish and nets. Father did not accept fishing rods, considering them pampering and a waste of time. The catch was for sale and for winter storage, which means that there should be a lot of fish, countless. Most of it was a wonderful “autumn”, which visitors usually know as omul, but we, locals, have long been familiar with the Latin language in which it is called Coregonus autumnalis, that is, “autumnal corgonus”, and so christened it by the second word. Father and I also stored up cod coming to us from the Atlantic, air-dried chaplain, in other words, capelin, and froze ray-finned haddock that went well in the market in neighboring Okibar, the central city of the south. When I got old enough, we sometimes went fishing with him together, more like hunting, because instead of nets, medium-sized harpoons were placed on both sides of our longboat. Our prey on such days was blue catfish, a dangerous fish, but I loved it not only for its taste, but also because for me at that time it was like a shark. As you know, catfish owes its name, of course, to the teeth that grow even in several rows - on the jaws, on the palate and on the opener. You can’t catch it with a net, unless your net is made of steel wire. We often came across specimens almost of my size and three stones[3] each. A couple of these fish and you can return home. We usually brought five or six pieces after two nights on the water, for which we received a playful scolding from Mother, who had to handle all these carcasses.

In sober fact, by the time I learned how to deal with a harpoon, my sister Tandri was already fourteen, and she was helping Mother not only at home, but also with the growing business of Crowley’s, whose efforts year after year brought their fruit. I mean, not one of the fish we caught or shot by us was ever in vain, and Mother’s worries were more like a wife’s feelings. Letting us go alone and realizing that I needed to get used to adulthood, she was afraid in her soul of what might happen. If something happens to you, she admonished me every time, your father wouldn’t outlive it. I knew that I had had an older brother. I even knew that his name was Galin, but he died tragically, and for the rest of his life Father considered it his fault. Details are still unknown to me.

My father came to our grounds from the north, from the big city of Kampa, glorified by its high fortified walls, which from time immemorial have been keeping it from the raids of sea robbers, from floods, or from the invasion of forest bears. At one time the latter bred in that area in such multitude that they ceased to find food for themselves and dared to attack people. Nowadays, nothing like this has happened for a long time, the northerners are guarding the bears, and this is one of the reasons why they are not too willing to accept the generous offers of our bureau regarding the arrangement of their territories for hunting. I understand them, but everything is changing even on our island, and I suppose that, in the end, one of the elders there would bow his gray head, wave his hand, and we would open the first commercial bear park in Friesland. Everything has its own time, if you do not rush it.

So, it was that bear that became the involuntary reason for the existence of me, my sister, Galin and, if we look further, the whole story. The same bear who tried to hector my grandfather, my mother’s father, when one fine day Lame Bor (for that was his nickname and name) went on a journey around the island. Grandfather was looking for gold. He is said to have always been somewhat strange, but then someone whispered to him as if in the spring a boat either from Norway or from Canada shipwrecked on the west coast in the area of the North Bay (to be honest, I could never understand why the bay in the west is called North Bay). The crew escaped, lived on the island for more than a week, and when the steamer that came from the mainland after them had sailed away, it was found that the ship-owner or rather the person who hired the ship for transportation of a certain valuable cargo known only to him and the captain disappeared without a trace. The cargo was stored in a heavy crate with cunningly tied up buoys on all four sides that prevented it from being sunk during the crash. Needless to say, the ship-owner disappeared along with the crate. The one who told this story to my grandfather was sure that someone from the team had killed the poor man and safely hid the treasure, that is, buried it. Why there should be treasure in the crate, no one knew, but since then Grandfather lost his peace and eventually went to the place where the ship’s crew had been stationed all this time — to the north-west. My mother was a young girl then and, together with her mother, agreed to let my grandfather go away only after he had colorfully painted what gifts in the form of jewelry he would bring for both of them if he was lucky enough to find the pennyweight buried by the killers. As a result, he did not find any treasure, got into a mess with a bear hungry after hibernation, and as a gift brought my future father. Rather, it was my father who brought him, fairly bitten and half-dead, back home, and remained on the pretext that he was capable to nurse victims of bear anger. In fact, he was going to trade fur in Okibar, picked up my gory grandfather along the way, made a detour, saw my mother, and realized that it was his final destination. The cartload of furs became a pretty good dowry. Grandfather put on an ostentatious act, but he couldn’t do anything with the young blood and eventually agreed. As far as I remember, he always limped on his left foot. In addition, by age, his right eyelid had weakened so much that he ended his days looking at the world with one eye. Some of his friends called him, in addition to Lame Bor, either Hephaestus[4] or Odin[5].

Odin's wife, as everyone knows, was called Frigg, or Freya, in whose honor grateful descendants christened the fifth day of the week[6]. Yet my grandmother bore the old Russian name Ladomila and, according to my mother, always asked not to confuse it with the much more common name Lyudmila. As I said, I almost never knew her. In my memory there were only a few pictures of our walks ashore, when she took me in her arms, called Timosha and pointed somewhere far, far beyond the horizon. She smiled, but I felt sad and cried. Today I am thinking she wanted to show me her distant homeland.

In general, people come to Friesland from various places, however, not all take root here. Although our climate is not as severe as you might imagine, looking at a map and comparing it with northern Scotland, the Shetland or Faeroes Islands or even Iceland. In the summer, when the air warms up to twenty degrees Celsius, we southerners often enjoy swimming. Water at this time seems even warmer than air, possibly due to the Atlantic currents. In the north, which is not reached by the currents, the water is too invigorating, and the northerners from Kampa neighborly come to soak up the sun to us - to Okibar and to a large village or rather a small town located a little further to the east, Sorand. When Crowley opened his office and built a small ferry station, he began to transport people across the narrow strait of Anefes to the nearest uninhabited island with the sonorous name of Monaco. Only if the French hit their pompous town on the last "o", we tend to beat it on the first one. There are as many as two geysers on Monaco, so you can relax there almost all year round. Due to its position, Friesland escaped the fate of the aforementioned northern countries and did not turn into cliffs licked by dank winds, on which only moss and juniper grows. The entire central part of our island is occupied by real dense forests, which you can find in Canada, in Sweden, or in taiga Siberia. Otherwise, where, one may wonder, we would be hunting? And at the expense of forests the soils are not as unsuitable for growing various cereals as they could be. In short, you can live here, and you can live well, but not everyone is given the opportunity to understand the charm of our wildish land. And the winds have been bringing to us any people imaginable! I am not talking about those who would come just for a temporary stay. Already in my time, they landed here with the intention of living in a settlement: a large family of Old Believers from Belarus, three dashing brothers from either Libya or Lebanon, a lone Norwegian woman, a fishing-crazy old English lord, a couple of famous German actors and a polite rabbi from New York. To date, of all of them, there is only the Norwegian woman who found her a man, and the German actress who lost her husband. The Old Believers, who were not understood by anyone and did not receive any financial support as “refugees of conscience”, which for some reason they sincerely expected, sailed further to the west. The Libyan brothers, who probably decided that they could scare everyone here, as they managed to do back in Europe, and who were going to organize something in the manner of the mafia, were hacked by our good-natured men alright and turned into good nutriment for catfish. They somehow managed to intimidate only an English lord, who did not understand where he was, abandoned his dear fishing rods and fled home in disgrace.

As for the rabbi it turned out generally sad and quite touching. Uri Shmukler, as he liked to introduce himself, starting conversations right in the middle of the road, had nothing outstanding except a nose that could compete in size with our garden hoe. He came to the island in order to convert us to his faith. Since he spoke insinuatingly, smiled more or less constantly and didn’t harm anyone, the people did not find a reason to throw him away by the scruff of the neck and just put up with him, answering his circumlocutional exhortations with knowing looks and indifferent nods. Uri understood all this in his own way and was bold. For some reason, he thought we really needed him, wandered proudly around, holding a tattered leather briefcase under his arm, and all his looks showed that he really liked it here. Probably, that is how it really was at first. He ended up quartering not just somewhere, but in our old house, which Father put in order after the death of my grandfather, and Mother, following Crowley’s instructions, made it suitable for guests. I was still too young to live without my parents, while Tandri married Gordian, a programmer from Okibar, and moved to his place. Uri had clearly some money on him, because he paid us six months in advance, hoping during that time to fulfill the mission assigned to him and convert, if not all of Friesland, then at least our village. At first he tried to walk about the south and reached Sorand, but there he was apparently beaten. In any case, he returned quickly and for two days did not come out, healing his bruises. This failure did not break him, and he went to Okibar to bow to our elders. We laughed among ourselves, knowing what awaited him there, and were rather surprised when he did not return either the next day, or two days later, or by the end of the week. I guess I know what you are thinking: the poor fellow either went of a binge out of despair, or stayed in his joy with some beauty there. I hasten to surprise you: Uri Shmukler could not have done anything like that, even if he desired to. For one simple reason: our island is not so boring to set up drinking establishments and even more so – to allow women to dishonor their good name. Thanks to our universal love of seclusion and tranquility, which is why in some serious scientific books we are sometimes compared with medieval Japanese, we have not been aware of such harmful phenomena as religion, public fornication and democracy, adhering to the commandments of our ancestors and common sense. In our land this living arrangement is called in an ancient way – Folkerul, when six fathers of six families choose the seventh, the eldest, who receives the title of Septus, in which those familiar with Latin will notice both “seven” and “fence”. Six Septuses then choose their eldest, Fortus, which sounds like Latin for “strength” and German for “fourteen”. Then, twelve Fortuses choose a Paternus, and finally, the Paternus Council appoints elders to the four largest cities of the island: Okibar in the south, Kampa in the north, Doffais in the east and Sanestol in the west. Folkerul allows us not to have such expensive items of expenditure as courts, prisons and the police. Courts are held at general gatherings under the leadership of Septuses, where decisions are made by unanimous vote and are immediately enforced, without delay or appeal. The guilty are punished, the innocent are released, and no one rehabilitates or guards anyone. As for the general order in cities and villages, as they say, "why do you need janitors if everyone is responsible for their own garbage." Since childhood we are being brought up with only one simple edification: do not wish your neighbor what you do not wish for yourself. In addition to Folkerul, this is enough for us to enter the age of growing up with a full understanding of what one can do and what is undesirable. Is it necessary to add that with such a system, no religion nurtured and nourished on human vices survives, no matter how hard it has been implanted. My grandfather told me that in ancient times ships came to our island with uninvited guests who, like Uri, wanted to offer their vision of a righteous life, with shiny crosses, fragrant censers, whining hymns and appeals to resign oneself not explaining why and to whom. Only, unlike Uri, they came not light-handed, but accompanied by a small but well-trained army, whose task was to convince our ancestors to obey the voice of their god, to build up chapels, to be baptized and thus be saved from impending doom. The ancestors did not like all this, but out of curiosity they allowed the visitant priests to conduct a demonstration service. When those, having chanted enough and exhausted of chattering, began to offer everyone present to eat a piece of the flesh of their beloved god and to drink this muck with his blood, the mothers took their children away, and the fathers, armed with who know what, organized some magnificent farewell ceremony for the guests. It was decided to burn the ships, which were no longer needed, so as not to remind of that black day, although, according to Grandfather, some of our craftsmen got subsequently quite emotional as the rigging was very good and the sails were strong. Being unsophisticated kids, I remember, we would run to the place where a barrow, sagged with age, stood on the edge of the field, and tried to dig out something interesting. Once I brought home a beautiful iron cross with multi-colored pebbles and first of all wanted to impress my father, for which I was immediately spanked and forever separated from the find.

“Who are your gods?” he asked me, looking down at my dirty cheeks, and pleased as he did not see streams of tears.

“You and mum,” I replied, as taught, and sniffed.

“And do you need anybody else?”

“No…”

“Well, stick to your last, then. And as soon as I find out that you have approached the barrows again, I’ll spare my palm.”

I understood my father correctly and immediately. “Spare my palm” should mean that after the next misconduct I will face, most likely, his belt. I got lucky that day. My bosom friend Lyuva was punished for his findings so strictly by his dad that long time afterwards he would wince whenever he tried to sat down.

Uri Schmukler returned nine days later, very thoughtful, sad and without his briefcase. For days he sat in front of the house or on the beach, looked at the waves, at dawn and sunsets, talked to himself and his whole appearance made it clear that he was on the verge of making a hole in the water or hanging himself. Since nobody except my mother had any concern for him, he did not dare to commit suicide, just breathed in, talked out, rubbed his nose properly and cheered up. One day I found him talking neighborly to Crowley. Both were sitting on the barrels that adorned the dock in front of our office, and Crowley treated the rabbi with a pipe of Cuban tobacco. The weather was calm and there was a thick cigar smell on the pier. All because Crowley was in the habit of smoking the tobacco that he pulled out of his Cuban cigars. He accepted no other. Uri was coughing, and smiling, but was not in a hurry to give up. So they sat for a while, talking about nothing, until the New York rabbi conceived the idea of hearing Crowley's opinion of his religion.

“I don’t understand,” he said, covering his nose with the scarf, “why, if we all descended from Adam, are you so persistent in your desire to be different from the rest?”

“Who descended from Adam?” Crowley said as if misheard.

“Well, don’t you know?” Uri perked up. “People descended from Adam. Not from a monkey.”

Crowley blew smoke from under his mustache, glanced at his interlocutor, and said:

“Who created Adam?”

“Jehovah, bevadai[7]!

“Well, what about Jehovah?”

“In what sense?”

“In a direct one.” Crowley looked at me. I was pretending to be cleaning the handrails of the ferry, which looked bored waiting for any passengers. “Have you read the Torah?”

“Have I read the Torah?! Mr. Crowley, I read the Torah so much that it already seems to me that I wrote it.

“Well then, Rav Uri, remind me who created adam in the first chapter of Byreishit? I mean adam, of course, with a small letter, and not the guy who appears in the second one.”

Uri's nose quickened, his nostrils swelled, sucked in the sea air and trembled. It became clear that Crowley was not just a simpleton on the barrel for which Uri had been mistaking him. I stopped rubbing the handrail and remembered all those cabinets and shelves in the house of my old friend, littered with books that he not only collected, but also read. A hurricane was coming.

“Elohim,” Uri said, and looked expectantly at Crowley.

“Just Elohim?”

“Just Elohim.”

“And who are they?”

“God.”

“Or rather gods in the plural?”

“Well, yeah, gods, but the verb...’

“So, in the first chapter, the gods create some adam in the image of their likeness, notably a man and a woman at once. And in the second chapter, Elohim Jehovah, as you have been constantly calling him since then and which Christians translate as “Lord God,” again creates an Adam, alone, from clay, and then from this same Adam he makes him a wife, Eve. So, maybe, if you think about it, then in the first chapter the gods did not create a man, but immediately the whole humanity, men and women together, after which one of the gods, the most nimble and active, as soon as the gods, Elohim, on the seventh day, seeing that they were doing well, went to rest, made two dolls for himself, and with them he then plays throughout the book, scaring and frightening? Ever wonder?”

The rabbi decided at first to be offended, but instead he took up the pipe and did not cough for the first time. Meanwhile, Crowley continued:

“I am a simple person and I understand everything that is written literally. I didn’t read your Talmud, which tittle-tattle the Torah, and I’m not going to do it in the near future, as I won’t find all of its volumes, unless you contribute to this. I am limited to what I have. And what I have clearly states that both you and we were created by different gods. So why should we go under your god when we have enough of our own? Moreover, we need neither fear nor pray our gods for help. They themselves know who, why and when to help. They are our creators, our ancestors.”

The interlocutors went silent, and I returned to work. I knew who the rabbis were by hearsay, and it seemed to me that they were cunning guys and could explain everything in the world in a way that was beneficial to them. Why Uri Schmukler did not embark on a spiritual dispute there and then, I have no clue about. Crowley told me afterwards that they could not have a real spiritual dispute because the orthodox Adamites had no spirit. They did have a soul, but no spirit.

Another time it turned out visa versa: Rabbi Uri talked to me. I was on duty at the office as Crowley had left to grab a bite. When he returned, I was almost convinced that a giyur[8] was not such a terrible ceremony and that any self-respecting man should experience it. As I later realized, Uri managed to get around the bottlenecks of the giyur in our conversation without saying the main thing. The appearance of Crowley made my interlocutor slow down, but it was clear that he was all in a holy impulse, since I was the first listener who did not send him off immediately and far away. Crowley shook his shaggy head.

Israel suffers as hard from proselytes[9] as from a ulcer. Where does it come from, rav?”

“Yevamot[10], verse forty-seven.”

“It turns out that you undertook a business objectionable to your god, rav.”

“But why, Mr. Crowley? In Midrash[11], the opposite is said: the true proselyte will prosper more in Jehovah's eyes than a man born of a Jew.”

“You would make a good lawyer, rav. Never tried it?”

“I am a lawyer,” answered Uri Schmukler without a smile.

Crowley had returned, so I could go about business, yet I lingered to listen to where their learned conversation would lead them to. They started talking about proselytes in a broad manner. Is it good? To whom and when is it appropriate to change one faith for another? What can push this decision? Unlike me, the rabbi was genuinely surprised at the old man’s knowledge of the history and geography of countries where he had never been. From proselytes they switched to purity of blood in general and Semitic blood in particular. Crowley specified exactly which Semites our guest descended from. Uri said that his grandmothers and grandfathers came to the New World through Germany from Poland. Crowley sighed and asked about Uri's attitude toward the Arabs. Uri shrugged. From all this, Crowley made and voiced his conclusion that he is Ashkenaz and anti-Semite. He caused an outburst of indignation, listened to everything that followed, and when Uri calmed down, specified again:

“You mean the Arabs are not Semites, rav?”

“Yes, they are.

“Then what are the names of those who call for their oppression? And not only call, but constantly fight with them?”

“Jews.”

“But you are not a Jew, rav, are you?”

“Ah, Mr. Crowley, why do you say that! How is it not a Jew?”

“You are a Hebrew, but not a Jew. Your ancestors, being Ashkenazi, converted to Judaism, as did Bedouins, Persians, Ethiopians, Tatars, Caucasians and many others who had never left their habitats before, who had never been expelled from anywhere, and who had never been imprisoned in any Babylon or Egypt. Tim, give me that book over there, the second shelf to the left. No, lower, with a blue spine. Yes, that is it. Here, rav, read, if you like, your own historian Shlomo Zanda, who popularly tells you when, where and how many people converted to Judaism without being Jewish by blood. If he tells the truth, it turns out that the Palestinian Arabs are the original inhabitants of Israel. Like the "African-Americans", named so only to hide the truth: they are not blacks, but all the same Indians, the original inhabitants of America and not at all descendants of any African slaves.

Actually, I really liked this feature of old Crowley. He never argued with anyone and almost never went into lengthy explanations of his views. If he didn’t know something, then he simply kept quiet, but if he knew, his words sounded like a chopping axe, and at the same time he was not at all interested in the reaction and counter arguments of the interlocutor. They simply did not interest him.

After that memorable conversation, something happened in the head of poor Uri Shmukler that forced him to leave our island with the first passing ship. He was in such a hurry that he completely forgot to return Crowley the borrowed book with a blue spine. By doing so, he did not go home to the west, but to the south-east instead, to Europe. Well informed people later said that from Europe he rushed at one stretch to Israel and almost immediately joined the ranks of Palestinian rights activists. Someone even seemed to see him on TV, tanned, and refreshed, the same long-nosed guy, but that time he shouted in English into the microphone of a journalist of an Arab news channel, urging his fellow tribesmen to less often listen to rabbis and to more often remember the God. I don’t know who he eventually became, whether he is still alive or not, but since then no priest, and no lawyer, has ever showed up in our island.

 



[1] A famous song, written in 1947, but gained fame only after 1964, being performed by Dean Martin and Frank Sinatra.

[2] One of the founding fathers of the Plymouth Colony, its first governor and one of the first US historians.

[3] 1 stone = 6.35 kg

[4] Greek god of fire and blacksmithing. He limped on both legs after falling from Mount Olympus.

[5] German-Scandinavian supreme god, patron of warriors, master of Valhalla and lord of the Valkyries. He gave one eye to get a chance to drink from the Source of Wisdom.

[6] Friday, Freitag etc.

[7] Of course (Hebrew)

[8] The rite of conversion of a non-Jew to Judaism.

[9] Those converted from one religion to another.

[10] One of the treatises of the written Talmud.

[11] Section of the oral Torah.